Работа в деревне отличалась от работы в городе. Здесь нужно было сменить обветшавшую печь и провести одновременно ремонт хаты.

Старые печи сначала разбирали по кирпичику. Кирпичи в деревне были очень дорогими, поэтому каждый кирпич очищали от старого раствора и складывали по сортам. Например, на фундамент отбирали красный железняк, для трубы брали железняк, хорошо обожженный. Затем отец выкладывал новый фундамент под будущую печь. Старые печи стояли на дубовых лагах или на гранитных валунах. Когда фундамент был готов, отец начинал класть печь.

Как всегда, отец проверял качество глины. Брал в руки кусочек глины, растирал его, лепил и давал засохнуть. При этом смотрел, чтобы при высыхании не появлялись трещины. Смяльчские мужики знали требования печника и загодя привозили глину из известного им глинища, складывали ее в ящик из обрезной доски и держали влажной под рогожами.

Отец работал без мастерка. Кирпич смачивал из пригорошни. Раствор забирал ладонью, раскладывал по поверхности кладки, смазывал раствором торец кирпича и клал его сверху “вприсык”. В швах оставлял глины самую малость – на 3 мм. Швы в дымоходе затирал рукавицей. Дымоход внутри получался гладким. На поворотах дымохода углы кирпича срубались. Печь поднималась быстро. За неделю успевали разобрать старую и поставить новую печь. Воскресенье отдыхали. И так все лето. Новую печь подсушивали лучиной, чтобы прогревалась медленно и не было трещин в швах. Печи получались хорошие, поэтому заказами отец был обеспечен на все лето и даже на год вперед.

Самыми счастливыми минутами были те, когда отец разрешал мне самому класть кирпичи. Он был требовательным учителем, а я, видимо, способным учеником. Память у меня была хорошей и нередко, лежа в постели, я мысленно ряд за рядом выкладывал свою печь, мечтая, что когда-нибудь стану таким же знаменитым печником, как отец.

Замена печи сопровождалась ремонтом хаты. Со стен обдирали старую растрескавшуюся штукатурку и штукатурили стены заново. Нередко приходилось набивать на стены новую дранку взамен старой. Для этого обдирали или лущили дерево на лучину, которую называли дранкой. Для штукатурки готовили замес глины с соломой. Солому предварительно рубили топором. Длина нарубленных соломок с вершок длиной, не больше. Стену обмазывали и давали высохнуть. Через неделю делали затирку стен смесью глины с песком, до гладкой поверхности. После этого стену покрывали меловой побелкой, отводили кантики с помощью бечевки.

В течение нескольких лет я оставался при отце подсобным рабочим. Крутился, как белка в колесе, страшно уставал. К вечеру валился с ног и засыпал мертвым сном. Не чувствовал, как меня кусали клопы и вши, не слышал ни людских голосов, ни крика петухов.

Жизнь в деревне в течение всего лета вносила определенную новизну, обогащала новыми впечатлениями. Здесь многое было не так, как в городе. Люди одевались в крестьянские одежды, питались другой пищей, говорили на местном наречии, даже изба называлась хатой.

На обед обычно подавали уху, щи или бульбяшник, заправленный салом, картошку отварную или тушеную, когда были грибы – с грибами, или кашу пшенную с конопляным маслом. На сковородке шкварчало жареное сало. К каждому кушанью ставили обязательно соленые огурцы, а в конце лета – свежие. В постные дни вместо сала было конопляное масло. На завтрак чаще давали творог. Поскольку творог был слегка подсушенный, крупинками, то его затирали молоком. К творогу хозяйка подавала горячие пухлые оладьи. Они были как резиновые, растягивались. Оладьи макали в тертый творог и ели. А вообще, творог и сметану крестьяне берегли, собирали на продажу. Молоко никогда не кипятили, пили только сырым или самоквашеным. Зачастую ужин состоял из молока с хлебом.

Понятие о чистоте у крестьян было не развито. Вспоминается такая картинка. Хозяйка накрывает на стол перед ужином. Кошка запрыгнула на лавку, стала на задние лапы и отпила из кувшина немного молока. Хозяин заметил и говорит жене: “Исплясни!”. Хозяйка отлила чуть-чуть из кувшина на пол – “испляснула” – и поставила кувшин перед нами на стол. Сочла, что молоко уже чистое.

Вечером с выгона возвращалось стадо. О приближении стада было известно загодя. Сначала над дальним лесом поднимался столб пыли. Затем становились слышными окрики пастуха и зычное мычание коров. Коровы и овцы паслись вместе. В каждом дворе было по 1-2 коровы, а то и больше, и по 7-9 овец. Наконец мычащее и блеящее стадо входило в деревню, неся за собой облако пыли. В селе стадо расходилось по своим дворам. У коров хорошая память. Подойдет пеструха к воротам, толкнет рогами знакомую калитку и заходит во двор. Если калитку забыли открыть, корова стучит рогами в ворота, призывно мычит, просит впустить.

Вечерами, после работы ходили купаться на реку Ипуть. В те годы Ипуть была полноводной и рыбной рекой. На реке не бывало тишины. Постоянно слышался плеск воды. Поверхность реки все время шевелилась, колыхалась, завихрялась в том месте, где крупная рыба делала у поверхности резкий поворот. А к вечеру вода просто “вскипала” от резвящейся у поверхности рыбы. Начиналась вечерняя зорька, рыба выходила на охоту и кормежку. В это время к воде спускаются комары-толкунцы, привлекая своим танцем подводных охотников. Начинается настоящее пиршество. Сотни мелких рыбешек выскакивают из воды, врываются в комариное облако и, набив полный рот насекомыми, шлепаются в воду.

Стоишь на берегу и каждую минуту слышишь: то тут, то там раздаются удары по воде, как будто кто-то бросает в воду бревно. Это щуки выпрыгивают из воды в погоне за мелкой рыбешкой. Волна идет до берега. Вдруг из воды выскакивает большая стая рыбешек. Они веером разлетаются на несколько метров в разные стороны, планируя на коротких оттопыренных плавниках. За ними только что гналась щука. Щука – самый активный хищник. Иногда, увлеченная погоней, щука выскакивает на берег. Начинает бить о землю хвостом, подпрыгивает, кувыркается в воздухе и неизменно оказывается в воде.

Купаться в Ипути было небезопасно. Помню, первый раз разделся, вошел в воду, а мужичок с берега кричит: “Не лезь в ваду, а то табе сомы съядут!”. Действительно, в глубине вод часто можно было увидеть очертания гигантского сома. Говорили, что вес таких сомов доходит до 6 пудов. Днем сомы затаиваются в печурах, а вечером выходят на кормежку. Бывали случаи, когда сомы утаскивали уток, гусей. А я в ту пору был еще худеньким и щуплым мальчиком, чуть больше того гуся.

Тогда же я узнал, какими большими могут быть щуки. Помню, подошли к реке, а у берега хлопочут рыбаки, шумят возбужденно. Смотрю, в плоскодонке во всю длину лодки от носа до кормы лежит щука. Это почти три метра. Голова щуки разбита веслом. Рыбу обездвижили, когда вытаскивали из сети.

Крестьяне на базар привозили рыбу в кошелях из лыка, рыбу перекладывали луговой травой. Кошели, как рюкзак, вешали на плечи.

В выходные дни, когда мы отдыхали от работы, собирались крестьяне поговорить, познакомится, договориться с мастером о работе. Отец в такие часы предавался любимому занятию – пению. Пел отец красиво, правильно, чистым тенором. Пел украинские и русские песни. Певца слушали с удовольствием, редко когда подхватывая мелодию. Его песен они не знали. У них были свои песни, и крестьяне с готовностью показывали свое умение. Крестьянские песни чаще были заунывные, с какой-то грустью. Пели на несколько разных голосов, пели мужчины и женщины. От песен этих порой становилось жутко так, что мороз “продирал” по коже, особенно когда пели бабы с “подвыванием”. После грустных песен в круг певцов врывалась взрывная, залихватская песня про Нюру и Танюшу, про парубка-гуляку. И так – до темноты. Я тогда напитался народными песнями так, что песни сами всплывали в голове. Если кто-то, случалось, запоет песню, я мог с точность сказать, что этот певец из деревни Смяльч или Писаревки, или Залиповья. В каждой деревне были свои старинные песни. Всю жизнь носил я в сердце особое чувство боли от того, что не смог записать и сохранить эти песни для памяти людской.

Отцу признателен за то, что он научил меня любить работу и презирать праздность. Печному делу я обучился и был бы хорошим печником, но судьба распорядилась мне стать конструктором. Лишь спустя много лет мои знания оказались востребованными. В 1943 году город Клинцы лежал в развалинах. Отступая, фашисты целенаправленно сожгли все общественные постройки и фабричные корпуса. Уже на второй день после освобождения города на механический завод собрались все, кто не был на фронте. Начались восстановительные работы. Вот тогда своими руками я сложил печи во всех помещениях административного корпуса, и работали печи почти 10 лет, пока не началась реконструкция здания и печное отопление не заменили паровым.